Инна сапега. Невыдуманные истории

Это был он.

Поседевший. Высохший. С острыми морщинками у глаз.

Он почти не изменился. Только стал ещё прозрачнее. Воздушная борода серебрила худое лицо. Тонкие кисти рук - маленькие, белые, словно птенцы голубей - взлетали к небу и снова прятались в золотых тканях облачения.

Батюшка служил Литургию неспешно, вдумчиво. И совсем не замечал её. А она, обняв маленькую дочку, прислонилась к колоне и смотрела на священника, не находя возможным оторвать свой взор.

Есть в жизни такие встречи, которые нельзя предугадать, спланировать. Нельзя их и избежать. Как в физике, беспорядочно движущиеся атомы, в один момент сталкиваются друг с другом, образуя новое соединение. Так порой нас сталкивает Бог. Чтобы мы перестали быть раздельными атомами, а стали цепью, связью, членами Одного Тела. Чтобы мы научились любить.

Ей было чуть больше двадцати. Она только пришла к вере и молилась о духовнике. Для этого она ездила в ближайший монастырь, к раке святого. Около раки они и встретились.

Он прошел, как проходят другие монахи, ничем не примечательный, среднего роста, в черной мантии, приложился к мощам, повернулся уходить, и нечаянно бросил взгляд на неё. Она не смотрела по сторонам, молилась, как все новоначальные, напряженно, вглубь, но в тот момент отчего-то подняла глаза. И они встретились.

Нет, это была не искра, не напряжение, не зов. Ничего подобного. Один миг, и всё стало просто и ясно. Этот человек - твой отец. - пришла мысль. - Он всё про тебя знает.

Монах вышел из храма. Она пошла за ним.

На улице он остановился перекреститься, она взяла у него благословение. Вот и всё.

Она не бегала к нему на службы, сломя голову. Она не ходила с любым недоразумением к нему за советом. Но каждую субботу она ждала после службы, когда он наденет епитрахиль и поручи, и вставала в длинную очередь исповедующихся.

Ей казалось, он намного её старше. Немногословный, сдержанный. Он никогда не давал целовать свою руку, и после исповеди благословлял, осеняя голову крестом.

За год она похудела, утончилась, выросла, и он благословил её ехать в монастырь. Спасаться.

Это был небольшой монастырь с молодой игуменью и юными сестрами. Она прожила там осень и зиму, на праздники отправляя ему письма, а к весне заболела. Заболела тяжело и затяжно. Прошло лето. Наступила осень. Зима.

Что случилось? Где она сделала ошибку? Она не знала. Только в один день она поняла, что лжет сама себе, а больше всего - Богу. Что она очерствела, перестала чувствовать, рассуждать, замкнулась в себе. И что больше всего ей хочется снять платок, и босой пробежаться по траве. И ожить, и услышать в себе забытую музыку женственности, нежности и любви. Она каялась, терзалась, корила себя. А Бог смотрел на неё с иконы, Он не требовал оправданий. Он - понимал. И устраивал её дальнейший путь, посылая новую Встречу. С молодым человеком.

Страшнее всего было ехать к нему на исповедь.

Он был строг и говорил отчужденно. Он говорил, что тот, кто хотел посвятить себя Богу, даже если не принял монашеских обетов, не будет счастлив в миру. Что что-то непременно случится. Что лучше уехать, бросить, оставить всё. Что выше монашества ничего нет.

И она слушала, наклонив голову, смущаясь, скорбя, безсловно стеная. Впервые она чувствовала, что оголив всю душу, она словно нищий, стучится у закрытых дверей и мерзнет от холода осуждения. Её не понимали и не принимали.

Я люблю. - сказала она, когда сказать уже было нечего.

Он покачал головой. И после исповеди - не перекрестил её голову. Это означало одно - уходи.

И она ушла. Осиротевшая.

Это действительно был он. Но что он делал в этом провинциальном храме? И зачем снова столкнул их Бог?

После службы он надел епитрахиль и поручи, и она как раньше встала в очередь.

Он не выдал себя. Не дрогнул. Не побледнел. Только глаза потеплели.

Твои? - спросил про детей.

Венчалась?

Помолчали.

Батюшка. - начала. - я поняла Вас теперь. Я поняла, что монашеская жизнь, правда, выше, она иная, чем замужество, но и в семье…

Он прервал её слова кашлем. Она запнулась.

Ей хотелось сказать, что у неё замечательный муж и дети, хоть она и плохая жена. Что и в семье - есть Бог. Хотела открыть, как после венчания, когда муж притянул её к себе, затрепетала мысль: «Господи, огради от скверны…», а скверны не было. А была нежность, забота и доверие. Абсолютное доверие двух людей, связавших друг друга воедино. А потом беременность, роды. И снова - среди хаоса боли и страха - присутствие Божие. Так что, она, нагая не замечала докторов-мужчин, и не было в ней ни тени стыда или замешательства. Потому что Бог прикрывал наготу роженицы благодатью. Ей хотелось рассказать о первых днях материнства, о мудрости глаз новорожденных, о детской наивности и чистоте. Но она промолчала, вдруг явно ощущая, что нельзя сказать. Нельзя. Иначе - смутишь. Он же - монах. Монах.

Ну теперь рожай. Хотя бы шестерых. А лучше двенадцать. - улыбнулся в бороду.

Она устало кивнула.

Помолитесь, батюшка.

И это было не то, что на душе. Вряд ли она родит шесть, тем более десять! Многочадие - это тоже призвание, это - крест. Не все могут его понести. Не всем он и дается. Жена спасается чадородием, сказал апостол Павел, и добавил, если пребудет в вере, терпении и любви. У неё - слабые силы. Сможет ли она в вере, терпении и любви пребывать, рожая, рожая, рожая, воспитывая? Как-то у староверов она слышала поговорку: «Держи жену босой и беременной», чтобы не могла сбежать, чтобы не опомнилась. Не задумывалась. Смирялась.

Когда-то она думала, что в христианстве есть идеал, и к нему всем надо стремиться. Если ты - монах, то уходи в пустынь, если мирянин - плоди и размножайся. Но Бог не хочет от нас жизни по выдуманной нами матрице спасения. Нет такой матрицы у Него. Потому что Он - и есть жизнь. А жизнь - это не что-то узкое, ограниченное нашими пониманиями, это не идеал, возведенный на пьедестал человеком. Жизнь - течет, жизнь - меняется. Однако, жизнь же, как Бог - неизменна. И она, в своей многогранности, требует от человека только одного - честности. Честности перед самим собой. И перед Богом. «Ходи предо Мной, как Адам ходил в раю, не прячься в кусты. Если прячешься - грех в тебе живёт, оживает». А всё остальное - мишура.

Она заглянула ему в глаза. Да нет, не настолько он её и старше или это годы скрашивают разницу в возрасте? Усталый. На лбу светиться голубая прожилка - вена. Неожиданно она почувствовала в себе не дочерние, а материнские чувства. Жалостивость. И - благодарность. И боль отступила. Открылась душа.

Батюшка, - сказала тихо. - простите меня.

И ты меня прости. - еще тише произнес священник.

Накрыл епитрахилью. Разрешил грехи. Перекрестил её голову.

Детей воспитывай в вере! - сказал напоследок.

Она кивнула, смягченная, любящая. Любимая.

Она шла из храма, одной рукой толкая вперед коляску со спящей дочкой, другой - держа за палец сына. Она шла, не о чем не думая. Только вертелись в голове слова, складываясь в музыку, тихую, ясную, простую: «Бог не в буре, не в землетрясение, не в огне. Бог - в легком дуновении ветра».

Почему эти слова пелись в её душе? Неведомо.

ЧТЕНИЕ

Инна САПЕГА

ЮРОДИВАЯ ЖЕНА

– Позвольте испить с нами чаю! – засуетилась Прасковья Ивановна, встречая гостей. – У нас чай особенный, с травами. Как раз и самовар поспел!

Она нервно поправила высокую причёску и изобразила на лице улыбку.

– Что же… – важно проговорила седая дама, снимая перчатки. – Благодарствуем за приглашение!

Её спутник – худощавый молодой человек, одетый в скромный сюртук, – неловко откашлялся, озираясь по сторонам.

– Веди Палашу! – шепнула Прасковья Ивановна прислуживавшей девке. – Да смотри, чтоб без фокусов!

Хозяйка вновь улыбнулась гостям и жестом пригласила их к столу. Там на праздничной скатерти красовался пузатый расписной самовар, вокруг него на фарфоровой посуде блестели бока пирогов, а в вазочках манили засахаренные фрукты.

Только гости сели за стол, как в гостиную стремительно вошла высокая девушка.

– А вот и наша Пелагея Ивановна! – Прасковья Ивановна встала и чинно представила гостям свою дочь.

Молодой человек вскочил с места и, прежде чем поклониться, внимательно посмотрел на вошедшую.

Девушка производила странное впечатление. Она была, безусловно, красива, к тому же крепка и осаниста. И богатое платье с вышитыми цветами выгодно подчёркивало её фигуру. Но что-то было в лице девушки слишком решительное, если не сказать – лихое. Она быстро взглянула на гостя. И этот взгляд также удивил юношу. В нём чувствовалась огромная сила и в то же время беззащитность.

– Сергей Васильевич Серебреников, – отчеканил гость.

Девица кивнула, прикусила губу и с шумом села за стол.

– Погода сегодня солнечная, не правда ли? – с непринуждённым видом заметила Прасковья Ивановна.

– Да, в этом году весна рано началась в Арзамасе, – ответила гостья.

Подали чай.

За столом дамы вели разговор об особенностях местного климата и ландшафта, с беспокойством поглядывая на молодых. Юноша заметно переменился с приходом Пелагеи Ивановны. Он выпрямился, и лицо его приняло твёрдое выражение. Это уже был не прежний робковатый юнец, а мужчина с серьёзными намерениями. Девушка же, напротив, словно осунулась. Она забилась в дальний уголок стола и обречённо разглядывала чашку.

– Да, лето, видимо, будет засуш… – Прасковья Ивановна осеклась. Страшная картина предстала перед её взором: её дочь, Пелагея Ивановна, ложечкой лила чай на узорные цветки на своём платье. Польёт и пальцем размажет. Польёт и размажет.

– Дуня! – завопила хозяйка.

Служанка подбежала к барыне.

– Дуня, подай Палаше чаю, – сказала Прасковья Ивановна и зашептала на самое ухо: – А станешь чашку подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтоб не дурила!

Дуняша послушно подошла к Пелагее Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.

– Что это? – вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне: – Маменька! Или уже вам больно цветочков-то жалко? Ведь не райские это цветы!

Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.

– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крёстную мать, сопровождавшую его на смотринах.

– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.

– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить её, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить её!

Крёстная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.

В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъярённый мужчина расхаживал по обители, грозясь всё разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернула его супругу.

– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шёпотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.

– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.

– Ну, ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.

Баба довольно хмыкнула:

– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон, она там, под липой сидит, на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…

– И что же?

– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.

– Ну и ну. Пропала она с той поры.

– Как пропала?

– Да не воротилась обратно! Ещё после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…

– Ну дела! – старик развёл руками. – А старец что?

– Что старец? Он с тех пор не принимал ещё никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.

– А-а-а, да-да, я поприметил толпу. Подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.

– Да не болен, всё с госпожой той беседы ведут, поди.

Старичок почесал свою голую макушку. Хотел было ещё что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:

– А, вон, вон старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет!..

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изя­щно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а, скорее, египетской подвижницей – такое твёрдое выражение было у неё на бледном лице. Батюшка Серафим поклонился даме до земли:

– Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся. И будешь ты свет миру. Ах, позабыл было: вот чётки-то тебе. Возьми ты, матушка, возьми.

Отец Серафим протянул Пелагее деревянные чётки.

– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница...

– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще, на что это похоже? – дикая ревность и злость вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево её посылает?! Да и чётки ей дал.

– Ладно, ладно, Серёжа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе.

– То же мне, старец! – кипел тот. – О чём можно так долго разговаривать с замужней дамой?

– Да всё в порядке, – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.

Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.

Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым ещё сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.

«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете…» – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны.

Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шёпот:

– Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпьё, а шёлковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с ещё одной дурой арзамасской – Прасковьей. Та, поди, её дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в вашей стеклянной галерее. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж её, зачем вы её отпускаете – она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у неё ребёночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь.

Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху. Сидя на лавке, он уже битый час курил трубку. Думы его становились всё тяжелее.

Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.

На диване истошно кричал новорождённый ребёнок. Девочка.

– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановна Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.

– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.

– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.

Ребёнок заорал ещё сильнее, когда Дуня взяла его на руки.

Парасковья Ивановна сама ещё не решила, что делать с ребёнком. Наверное, придётся оставить. Всё же внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только на свет родилась. Кинула как котёнка на диван, на мать зыркнула обезумившими глазами: «Ты отдавала меня замуж, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…

Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь её со странностями. Родилась вроде здоровенькой. Но как слегла во младенчестве с неизвестной болезнью, так встала совсем иным ребёнком. Из на редкость умного ребёнка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдёт, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно танцует. Уговаривали её, срамили, даже и били, но ничего не помогало. А затем она выросла, похорошела, как яблонька расцвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдёт на пользу дочери. Но дело-то иначе обернулось… Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею – чудачить начала пуще прежнего. Надеялась, что рождение ребёнка её образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился! Василием назвали. А дура-то, Палаша, была и не рада; как скажет во всеуслышание да при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился. И бить её стал. А без толку. Второго, Ванечку, родила через год, и также с ним – словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила…

Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелёгкая бабья доля, ой нелёгкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней – ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось тем грех свой пред Богом удастся загладить.

– Оставьте, меня Серафим испортил!

– Серафим, говоришь? А так как? – Сергей Васильевич хлыстал ремнём босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.

– Оставь, Сергушка! – молила та.

– Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой.

– Оставь, порченная я…

– Я тебе ум-то вправлю…

Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала её бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал её Сергей Васильевич.

Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело её, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.

Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с тяжёлым кольцом, да сам своим руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней, как ему хотелось.

…Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли – столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замёрзнуть. Дошёл он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы синие, на шее обруч железный и цепь висит. Ни дать ни взять – оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была – Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.

Ну, жену мужу спровадили, а сторожа ещё больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.

А Сергей Васильевич в тот день молча привёл безумную жену тёще. Всё. Хватит с него.

– Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается – куда-куда мы ни возили её. Совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили.

Прасковья Ивановна жалостливо смотрела на старца Серафима.

– Как это можно? – воскликнул тот. Великое беспокойство отразилось на его светлом лице. – Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за неё, оставьте, не трогайте, оставьте!

Напуганная мать стала оправдываться:

– Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, зазорно им с дурою-то. И ничем её не уломаешь – не слушает. А больно сильна, чтоб без цепи-то держать – с ней и не сладишь. Да и с цепью по всему городу бегает – срам, и только.

Старец неожиданно улыбнулся:

– Да, так и сказал мне старец Серафим, не мешать дочери, – рассказывала Прасковья Ивановна. – С тех пор мы дуру в цепях и не держим. Бегает она по городу днём, озорует, а ночи проводит на погосте Напольной церкви… А муж её, живой, не заходит совсем.

– Вы бы отдали её к нам, – вдруг предложила гостья Прасковьи Ивановны, женщина средних лет, с круглым добрым лицом. – Что ей здесь юродствовать?

– Да я бы рада-радёхонька, Ульяна Григорьевна, если б вы взяли её и если б она пошла, – оживилась та. – Ведь нам-то, видит Царица Небесная, как надоела она, просто беда! Возьмите, Христа ради, вам за неё мы ещё и денег дадим.

Ульяна Григорьевна обернулась к самой Пелагее Ивановне, сидевшей за столом с чашкой в руках, и ласково сказала:

– Полно тебе здесь безумствовать, пойдём к нам, в Дивеево, так Богу угодно.

Пелагея, дотоле равнодушная к беседе, вдруг вскочила со своего места, поклонилась в ноги гостье и промолвила:

– Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство!

– Как славно заговорила! – удивилась Прасковья Ивановна. – Словно разумная!

– Ага! – гаркнул брат Сергея Васильевича, бывший в гостиной. – А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! – он сложил кукиш и потряс им перед гостями. – Будет она у вас в Дивеево жить? Убежит и опять станет шататься.

Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на него и, к удивлению окружающих, спокойно поклонилась ему в пол со словами:

– Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более.

В Дивеево часто приезжают паломники, оттого к незнакомым лицам здесь не присматриваются. Но этот подтянутый, хорошо одетый мужчина невольно привлекал взгляд.

«Кто бы это был? – подумала послушница Анна. – Что-то вовсе я такого не видала и не знаю». Заметив интерес в ее глазах, мужчина обратился к ней:

– Королева-то здесь?

– Королева? – удивилась та. – Это Пелагея Ивановна, что ли?

– Она самая.

– Здесь, – ответила. – А вам что нужно?

– Нужно, – жёстко сказал мужчина. – Где она?

Послушница задумалась, затем проговорила:

– Пойдёмте! – и направилась мелким шагом к храму.

– А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете? – обернулась она на ходу.

– Кажется, будто сродником считался, – каким-то треснутым голосом ответил посетитель.

Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у неё красовался дырявый башмак, а на другой – разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.

Незнакомец подошёл к Пелагее и прямо посмотрел ей в глаза.

– А ты полно дурить-то, – тихо сказал он ей. – Будет! Поедем-ка в Арзамас.

Дура ещё шире улыбнулась.

– А вы кто ей будете? – не удержалась послушница.

– Я-то? – мужчина сплюнул. – Муж её.

– А-а-а… – кивнула послушница и смолкла.

– А вы и вправду думаете, что она безу­мная дура? – вдруг спросил мужчина. – Вовсе нет, только так дурит, просто – шельма.

Тут приказчик, бывший с незнакомцем, встрял в разговор:

– Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у неё ум был, терпеть такие побои, как вы били её? А потому только и терпела, что без ума стала.

Мужчина снова сплюнул.

– Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:

– Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.

Незнакомец ещё раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошёл к вратам обители.

– Что это, Пелагея Ивановна, – послушница Анна подбежала к блаженной. – Неужто правда муж твой?

– Да, всё искал у меня ум да рёбра хотел пересчитать – ум не нашёл, зато рёбра переломал все, – покачала головой та.

Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет:

– Умирает он, да умирает-то как! Без причастия.

А он действительно умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:

– Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!

Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор о нём ни с кем не заводила.

Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея: «Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет…»

И грустным-грустным сделалось её лицо.

Примечание: Рассказ основан на жизнеописании блаженной Пелагеи Саровской
и на воспоминаниях её келейницы Анны Герасимовны.

Мой друг, вот тебе и исполнилось семь лет. Ты больше не младенец, а отрок, способный во многом сам отвечать за свои поступки, мысли и желания. И значит, настало время открыть тебе тайну семи таинств.

Мы с тобой христиане. А все христиане - воины. Воины Господа нашего Иисуса Христа. И папа, и мама, и даже старшая сестра и бабушка - все мы воины Христовы.

Тот кто верит в Бога и старается жить по заповедям - тот принадлежит к Его дружному войску. И ты тоже.

Как воины, мы призваны защищать свое Небесное Отечество и воевать с врагом рода человеческого, с дьяволом, который всячески пытается повергнуть нас, ранить или взять в плен.

Наша война длится ни день, ни два и даже ни год, а всю жизнь: нам надо постоянно выбирать между добром и злом, охранять наши мысли, чувства и желания от всего дурного и не совершать плохих поступков. А чтобы мы не унывали, имели силы на сражения в этой войне и надеялись с Божией помощью одержать над врагом победу, у нас есть особые дары, которые дает нам Господь.

Эти дары мы получаем из церковных Таинств.

Таинство - это священнодействие, через которое Сам Бог являет нам Свою благодать. Через Таинства Господь укрепляет, лечит и вдохновляет человека. Чаще всего Бог делает это невидимо для нас, таинственным образом. Но даже если порой глаз ничего не замечает, через таинство душа всегда получает помощь и силу.

Святые говорят, что все, что происходит в храме - таинство - потому что храм это дом Божий. Однако церковь выделила семь основных таинств, как самых важных для человека в его жизни. Это крещение, миропомазание, покаяние, причащение, елеосвящение, брак, и рукоположение.

Таинства совершает Сам Господь через Своих соработников - священников и епископов Православной Церкви.

ТАИНСТВО ПЕРВОЕ: ПОСВЯЩЕНИЕ В ВОИНЫ

Знаешь ли ты, мой друг, как рыцарь становится рыцарем? Он проходит особое посвящение.

Посвящаемый преклоняет колени перед своим сеньором, тот кладет ему на голову меч и будущий рыцарь дает присягу верности. Затем сеньор облачает рыцаря в доспехи, вручает ему воинский меч и щит и нарекает его своим рыцарем.

Так и мы в таинстве Крещения сначала смиренно преклоняемся перед Господом, отрекаемся от всего дурного и даем обещание служить только Богу. Затем в крещенских водах мы смываем с себя все грехи и получаем новую одежду - белые одеяния христианина, то есть чистую незапятнанную душу.

Священник крестообразно срезает наши волосы, в знак того, что отныне мы принадлежим Богу, мы Его воины. Затем батюшка дает нам поцеловать наш духовный щит - крест и надевает его нам на грудь. Батюшка вручает нам меч - молитву, чтобы мы ею сражались во время боя. И нарекает нас именем одного из святых, то есть воинов, с победой вышедших из войны. Так мы становимся частью войска Христова.

Святое Крещение - самое первое таинство в жизни любого христианина. Только крещеный человек может участвовать в других таинствах.

ТАИНСТВО ВТОРОЕ: ПЕЧАТЬ ДУХА СВЯТОГО

Сразу после Крещения обычно совершается второе таинство - миропомазание. Священник тоненькой кисточкой ставит специальным ароматным маслом - миром - кресты на лбу, глазах, ушах, носе, рте, груди, руках и ногах человека. И каждый раз произносит: «Печать Духа Святого…». Так он нас, только покрещенных, чистых и безгрешных запечатывает. Это наши латы, броня против ударов врага. Если мы сохраним свои органы чувств, сердце и разум от всего дурного - никто не сможет повредить нашей душе.

Крещение и миропомазание совершаются только один раз в жизни. Поэтому эти таинства особенно важны. О них необходимо помнить и постоянно проверять - не запачкал ли я свою одежду крещения нехорошими мыслями, не повредил ли латы миропомазания дурными делами? Остался ли я верным воином Своему Господу?

ТАИНСТВО ТРЕТЬЕ: ЛЕЧЕНИЕ ДУШИ

Если ты вдруг увидишь, что твоя броня повредилась неосторожным словом или поступком, если почувствуешь, что заболела душа от какой-нибудь обиды, тебе нужно срочно залатать свои латы и излечить душу покаянием, чтобы враг не сумел ранить тебя сильнее.

Покаяние - это лечение души.

Когда у нас царапина на руке - её сразу видно. Царапину на душе разглядеть труднее. Но если её во время не залечить - она может стать большой раной.

На исповедь мы приходим как на прием к врачу. Перед крестом и Евангелием мы рассказываем Самому Богу о своих ранах, царапинах и синяках. И Он через священника врачует нашу душу, отпуская наши грехи.

Однако необходимо помнить, что покаяние только тогда действенно, когда мы полно и искренне доверились Богу. А если мы что-то утаили от Него, то это лекарство нам не поможет, увы! Ведь если у тебя раздуло щеку от зубной боли, а ты врачу говоришь, что тебя укусила оса, он пропишет тебе примочки, тогда как помочь тебе может только новая пломба. Поэтому на исповеди надо быть честным и ничего не скрывать от священника.

Мы начинаем исповедоваться с семилетнего возраста. В отличие от двух первых таинств к таинству покаяния можно прибегать так часто, как это нужно.

ТАИНСТВО ЧЕТВЕРТОЕ: СОЕДИНЕНИЕ С БОГОМ

Духовная война - очень серьезное поприще. И каждый воин должен знать, что один он ничего сделать не сможет. Для того чтобы сражаться и побеждать ему нужна помощь Бога.

«Сим победиши!» - император Константин услышал эти слова и увидел крест во сне перед сражением. Он нанес изображение креста на все щиты в своих войсках, и война была выиграна.

Одолеть врага возможно только с Богом. Потому так важно для нас таинство Причащения.

В этом Таинстве под видом хлеба и вина мы причащаемся Тела и Крови Самого Бога, тем самым таинственно соединяясь с Ним и со всем Его войском - с Церковью.

Причащение - это таинство таинств. Сам Господь установил Евхаристию на Тайной Вечери, предлагая Своим ученикам вкусить Его Тела и Крови и разделить с Ним его долю.

Через таинство Причащения Господь дарует нам силы бороться со злом и совершать добро.

Святые отшельники всю неделю ждали с нетерпением воскресного дня, чтобы приобщится Святых Таин. И нам надо так же ждать и готовиться к принятию Христовых Даров. Чтобы причаститься не в осуждение, а во здравие души и тела.

ТАИНСТВО ПЯТОЕ: ЕДИНСТВО ДУШ

Не хорошо человеку быть одному - сказал Господь в раю. Одному воину очень трудно сражаться - ему нужна и человеческая поддержка и забота. Сейчас у тебя есть мама и папа, сестра, бабушка - они тебе помогают. А когда ты вырастешь постарше, тебе нужен будет и близкий друг и помощник.

Господь создал мужчину и женщину, чтобы они помогали друг другу. Так, твоя мама - помощница папе, вместе им намного легче и радостнее идти к Богу - у них семья.

Семья- это малая церковь. Во главе любой семьи стоит Господь.

В таинстве брака - Господь благословляет новую семью. Венчаясь, молодые становятся единым целым. Отныне они всю жизнь будут вместе и в счастливое время и в горе. Они будут помогать друг другу.

Однако не все выходят замуж или женятся. Есть такие люди, которые выбирают особый путь - путь монашества. Это воины специального подразделения: спецназ нашей Церкви. У них нет своей семьи, и всю свою жизнь они посвящают Одному Богу.

ТАИНСТВО ШЕСТОЕ: СОРАБОТНИКИ ХРИСТА.

Помимо монахов - духовного спецназа, есть и другие люди, которые постоянно служат Богу и Его Церкви. Это духовенство, соработники Христа.

К духовенству относятся все священнослужители - диаконы, священники и епископы. Они выполняют роли командующих в воинском полку. Диакон - лейтенант, священник - капитан, а епископ - генерал.

Священнослужители своей доброй жизнью должны показывать пример всем остальным. Поэтому на этот пост Господь ставит самых лучших и смелых воинов.

В таинстве рукоположения епископ возлагает руки на голову человека, и Божия благодать поставляет его либо в диаконы, либо во священники или во епископы. А весь народ в церкви поет «Аксиос!» то есть подтверждает - этот человек достоин данного сана.

В этом таинстве девочки и женщины участвовать не могут, ведь священнослужителями становятся только мужчины. Потому что духовенство (священник и епископ) во время богослужения являет собой образ Самого Христа.

ТАИНСТВО СЕДЬМОЕ: ВРАЧЕВАНИЕ ТЕЛА

У каждого воина помимо духовных ран случаются телесные болезни.

Господь посылает нам болезнь по разным причинам. Чтобы мы и отдохнули от поля боя, и смирили свой пыл, а может, и чтобы уберечь нас от какой-либо большей беды.

Бывает, что болезни приходят от великого возраста.

Таинство елеосвящения дается человеку для врачевания его тела и души. Это таинство еще называют соборованием, потому как обычно его совершает собор священников или епископов в количестве семи человек.

Во время таинства семь раз читаются различные места Евангелия, где говорится о врачевании, и семь раз елеем - то есть освященным маслом, смешанным с вином, - помазываются лоб, глаза, рот, уши, руки и ноги больного.

Елеосвящение часто в храме проводят Великим Постом. Считается, что благодать Божия через это таинство покрывает забытые неисповеданые грехи, таким образом, врачуя не только тело, но и душу больного.

Вот такие семь таинств существуют в нашей церкви, мой друг. Часто мы не можем объяснить на словах, но чувствуем душой в таинствах присутствие Божие. И это чувство близости с Господом - пускай будет нашей общей тайной, мой дорогой маленький воин.

Тайной семи Таинств.

Последний луч света
Уже на закате давно погас.
Но в птичьей груди
Он песней живёт ещё - раз.

Под самые своды тьмы
Та песня летит,
Словно призыв войти
внутрь тьмы и - скорбеть.

Но нет, я звёзды искал,
Я б войти не посмел,
Даже если бы меня кто-то позвал.
Не был зван я - никем.

Эмили Дикинсон. Три стихотворения

Эмили Дикинсон

Перевод Инны Сапеги
НАДЕЖДА - КРЫЛАТАЯ ПТИЦА

Надежда - крылатая птица,
в душе она гнездится,
Мелодию без слов поёт,
и никогда не престает,
ей не остановиться.

И слышно пение её
сквозь шквал любых ветров,
ни шторм её не проберет,
ни холод и ни лед.
Она мала, но греет всех
в любой мороз, всегда.

И я слыхала тот напев
и знаю - никогда
та птица, что в душе поет,
себе и крохи не возьмет.

Рефть

Инна Сапега

Если он жил, как понимал сам, то люди вокруг становились недовольными им, а если он старался жить, как хотели они, он становился кем-то иным, и сразу заболевал. Болел он долго и изнуряюще, а когда выздоравливал, жизнь казалась Мишке громадным кораблем, прекрасным, величественным, но проплывающим мимо, задорно гудя ему, мелкому и потерянному на пустынном острове. Он боялся жизни и прятался от неё в свою роспись...

Ситкалидак

Инна Сапега

Аппа, значит, белые люди – это русские, да? – не унимался Спиридон, пристально глядя деду в глаза. – Русские, да? СИТКАЛИДАК?
Старик сидел возле сарая и вырезал из дерева дротик, когда Спиридон прибежал к нему с вопросом. Он опустил руку с ножом и вдруг затрясся от злости:
- Запомни, сынок, Сугпиак – настоящие люди, а белый человек… белый человек может говорить на разных языках. На разных. А Сугпиак – настоящие люди. Но есть русский Сугпиак, и есть Американский Сугпиак…

Моя душа не море и не речка...

Инна Сапега

Моя душа не море и не речка,

Не ручеек прозрачный, не родник.

Она - лишь лужа,что лежит беспечно,

Размер её обычно невелик.

В ней глубины нет и бывает грязной,

Прохожие досадуют о ней,

Но если ты, не трогая, заглянешь,

Увидишь Небо в ней!

Милость Божия

Инна Сапега

Если ты считаешь себя жертвой, ты сбрасываешь Его иго, считая других виноватыми в твоей судьбе. Но ведь это не так. О каждом из нас есть Промысел Божий. О каждом. И это… это не жертва наша, это – милость, детонька. – шептал он. - Милости хочу, а не жертвы – Бог говорит нам, помнишь. Милости! И это – милость Божия, наши страдания, наш крест. Как поймешь это, так все легко и просто. И не жалко себя. А даже – наоборот…

Красота Женская

Инна Сапега

Мне раньше казалось, что красота, особенно красота женская, зависит от определенного набора внешних качеств – необходимой стройности, грациозности, изящности, некоей романтической эфемерности, идеальных пропорций лица и тела… Мое представление о красоте в корне изменилось, когда я встретила Оньки. Оньки – да простит меня читатель, была обыкновенной уткой и жила у нас в Скиту на Аляске...

Внутренняя природа

Инна Сапега

«Христос посреди нас! Возлюбленный, дорогой мой отец! Как ты порадовал меня своей всесторонней весточкой! Но зачем удивляешься, что у тебя меняется настроение? Посмотри на прекрасное небо! Сейчас оно чистое и голубое, но вот являются огромные облака, точно белоснежные глыбы, прикрепленные к своду. И это сменяется белыми барашками, и вдруг появляются черные тучи с медным отливом. Довольно скоро они сгущаются; в природе темно...

Могила

Инна Сапега

Рассказ из жизни вященномученика Петра Грудинского. Это даже милость Божия – копать могилу, в которую сам ляжешь…» - думал отец Петр, пробивая лопатой земную плоть. - «Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем» - вспомнил он слова из чинопоследования панихиды...

Заявление

Инна Сапега

Человек был худ и сед. Сжатые тонкой нитью губы глядели уголками вниз и придавали его лицу выражение то ли отчаяния, то ли злобы, то ли просто угрюмости. Глаза же смотрели прямо, и ровно, не бегая из стороны в сторону. Покоен и гладок казался и широкой лоб человека. Две контрастные части лица – невозмутимую и тревожную - разделяли густые усы, рыжие с проседью, которые венчались острой седой бородкой...

Право на пустоту

Инна Сапега

Каждый имеет право
однажды
просто чуть-чуть полежать…
Лечь на траву
или на пол,
на раскладушку,
на снег,
на скамейку в парке
или же - на кровать.
И посмотреть на небо
или на потолок,
на хрустальную люстру,
обои,
узор паутины в углу,
на ветви деревьев
или предзакатную мглу...

Букет мимоз

Инна Сапега

Годовалая Люша стоит у зеркала. Она нашла бабушкины бусы и пытается их нацепить на голову. Когда это у неё получается, она поворачивается ко мне.
- Люшка! Какая же красивая! - восхищаюсь я. Но ей нужно больше восхищения, и она тянет меня за руку к Димке.
- Димочка, смотри, правда мы красивые?
Сын, не поднимая глаз от игрушек, бубнит:
- Красивые-красивые. Очень красивые. - он уже научился у папы, что ответить все-таки нужно, даже на бесполезные женские вопросы. Особенно на них.

Мы раним тех, кого мы любим

Инна Сапега

Мы раним тех, кого мы любим
и любим тех, кто ранит нас.
Своей любовью других губим,
а нелюбовь изводит нас.
И только тихое горенье
за тех, кто в сердце,
кто болит,
кто нам светил хотя б мгновенье,
кто нас когда-то не забыл
живет и радует
и греет,
и учит нас - забыть про долг,
что нам когда-то не вернули -
в ответ на дружбу
иль любовь.

Мой друг Финик

Инна Сапега

Снаружи храм напоминал средневековую крепость. Толстые стены из крупных почти необтесанных каменных глыб, узкие окошки-прорези высоко под куполом, массивная дверь с чугунными латами. Я нерешительно потянула холодное кольцо и тяжелый остов приоткрылся ровно на столько, чтобы поглотить меня, и снова закрыться мягко и плотно. Темно. Тепло. Страшно. Как в животе у Кита...

Окно

Инна Сапега

Она беспокойно ворочалась по ночам, просыпаясь по нескольку раз и украдкой проверяла - есть ли у него пульс. Почему-то ей казалось, что ужаснее всего, если он уйдет, когда она дремлет. Он знал, чувствовал сокровенную тревогу жены и старался громко храпеть, чтобы она могла выспаться. Мысли бились в голове и выскользали, как только он хотел их ухватить. Будто рыбы, нутром чувствуя, что попав в руки человеку, они будут выпотрошены...